Автор: Admin 19.02.2020 14:37
Что-то вроде совета начинающим художникам
Изредка я встречаюсь с молодыми художниками здесь, в Берлине, где дописываю эту книжку.
Ребята приезжают из Москвы, Петербурга или Киева. Мы сидим в кафе, разговариваем.
Ещё раз или два видимся.
А потом они исчезают.
Необязательные встречи, обычно не имеющие никакого продолжения.
Они хотят на меня взглянуть, что-то получить, но, думаю, они сами не знают, что.
Нечто важное?
Но то, что важно для меня, необязательно важно для них.
Я не оправдываю их ожидания.
Может, это нормально?
У них свои планы, своя жизнь, и я в ней — лишь минутка. В свою очередь я тоже бываю разочарован.
Я не узнаю в молодых ничего молодого.
Ничего, что соответствует моему представлению о молодых художниках. Или нет, узнаю: глупость, торопливость, невнимание.
Они хотят услышать только то, что им надо, что подтверждает их настроения.
Но как раз этого я им дать не могу.
Однажды, давно, я присутствовал при встрече венского акциониста Отто Мюля с молодыми художниками.
В то утро Мюль вышел из австрийской тюрьмы после шестилетней отсидки — немалый срок.
А вечером он, знаменитый художник, явился в мастерскую своего ассистента, устроившего в честь освобождения Мюля вечеринку.
Пришли начинающие художники, только что окончившие Академию, желторотые.
Мюль вошёл в сопровождении эскорта амазонок.
Это были молодцеватые, атлетические женщины, бравирующие своей сексуальностью.
Они окружали бледного, одряхлевшего в тюрьме Мюля, как клоунские телохранители, цирковая воинская дружина.
Стоячие сиськи, загорелые лица, бицепсы…
Когда старому акционисту представляли молодёжь, рассаженную по стульям и присмиревшую, он сразу принял бойцовскую стойку.
Мюль даже не присел, не взял предложенный ему стакан.
Вместо этого он оценивающе всматривался в лица неоперившихся живописцев, перформансистов, инсталляторов.
Какие знаки он искал на нежной плоти?
Что понял, глядя в их смущённые глаза?
— Говно, — сказал Мюль. — Вы все — говно, ничтожества. Когда мы были молодыми, мы так не выглядели. Не были такими рохлями, такими слабаками. Говно.
И он презрительно отвернулся.
В ту минуту я решил, что Мюль ведёт себя как дешёвый авторитет.
Его женщины животики надорвали, наблюдая этот фарс, их возбуждали его оскорбления.
А мне стало противно.
Но сейчас я лучше понимаю Мюля.
Сейчас мне кажется, что в его выпендрёже была правота.
Иногда молодым стоит ткнуть в нос их несостоятельную молодость.
Старик, конечно, паясничал, но что-то он просёк: конфуз, испуг, замешательство.
Вот он и ударил по ним.
Сам я так выпендриваться не умею.
Но часто тоже поглядываю на артистическую молодёжь с отвращением.
Власть — назовём её «капитал» или, если угодно, «культура» — смогла посеять в сердцах молодёжи такой базар, такую запутанность, что прямо диву даёшься.
Прав Агамбен: никогда прежде не было на Земле такого глупого и послушного человечества.
«Гораздо легче понять, что происходило в гениальной голове Данте, чем в мозгах обычного человека сегодня».
В этом смысле почти вся нынешняя артистическая молодёжь — обычные человеки.
А ведь художник должен быть странным.
Власти удался тот смертоносный проект, о котором говорил Жак Каматт: «Сначала они уничтожили свободные человеческие сообщества, а потом — воображение, способное представить себе такие сообщества».
Сейчас в мире тонны образов — и ноль воображения.
Интернет прикончил воображение.
Того, кто верит Канье Уэсту, болтающему о культурном сопротивлении, или любой другой знаменитости, засветившейся на экранчиках в Москве или Нью-Йорке, нужно ударить кошачьей лапой по башке — авось это приведёт его в чувство.
Того, кто слушает Бориса Гройса или какого-нибудь Глеба Морева, нужно бить по ушам стишком Всеволода Некрасова: «Не бойся Бойса, бойся Бори Гройса». Это — серьёзный стишок. А «Морев» происходит не от «моря», а от «помер».
Всякий малец должен уяснить, что есть только два — совершенно несовместимых! — модуса существования в культуре: 1) аккомодация, приспособление, конформизм, унижение, соглашательство, примиренчество, примыкание к консенсусу, ничтожество, угодничество, пресмыкательство, жополизание, сервилизм, распластанность, заискивание, прислужничество и 2) выход из системы.
Но кажется, такая ясность всё реже нисходит на юных.
При всём том — я верю в молодость.
Что значит верить? Это — любить.
Я верю и люблю Шаламова. Я верю Агамбену. Я люблю Хлебникова. Я верю Вагинову. Я люблю Цветаеву. Они — опытные, они — седые, они — мёртвые, но они — молодость, грядущая молодость. Я надеюсь, что и во мне есть её крупица. И это не имеет ничего общего с понтами Отто Мюля. Это — поэзия.
Поэтому я попытаюсь дать пару советов молодым художникам. Заодно это будут и советы самому себе. Я ничем не лучше молодых и неопытных. Я — седой дурак. Поэтому мне самому очень нужны мудрые советы, доброе руководство. Об этом я сейчас и хлопочу.
Итак, вот.
Любому начинающему художнику я советую найти себе путеводную фигуру в прошлом. Как Вергилий у Данте: мёртвый старший поэт, который ведёт живого младшего через круги Ада. Мы ведь, как точно сказал Пазолини, пребываем в Аду.
Эта фигура, этот спутник, должен стоять как можно дальше от всего современного. Вне шума времени.
Что это значит? А вот: несвоевременность, анахронизм. Шум времени сейчас — оглушающий. Это не только информация. Это и история искусства, понятая как история победителей. Это и революция, и поллюция, и секс, и с чаем кекс…
Только фантастическая удалённость от идеек и норм сегодняшнего дня может взрастить настоящего весёлого артиста. Только дистанция, побег, вознесение…
Лишь те несвоевременные единицы, которые противостояли своему собственному времени, способны ввести юных в благодатные долины творчества.
Кто же они?
Неизвестные и известные гении.
Я, конечно, могу назвать имена — Гай Валерий Катулл, Франсуа Вийон, Уильям Блейк, Александр Пушкин, Франц Кафка, Пауль Клее, Вольс, Уоллес Берман, Джек Смит, Генри Дарджер… Есть и другие — Мелвилл, Малевич, Мандельштам, Божидар, Улитин, Леон Богданов… Их всех, вроде бы, мало что объединяет. Но связь есть, и фундаментальная: все они понимали искусство как чуждую компромиссам форму жизни, как тайную тёмную тропку. Как собственную линию бегства, выражаясь языком Делёза. Но не «собственную» в смысле капризной индивидуальности, а собственную в смысле абсолютной для себя необходимости!
Но главное — не имена, не фигуры. Главное: в каждом из них был элемент твёрдой, черепахопанциревой неуступчивости. Элемент неподчиняемости. Элемент детского упрямства. Элемент самостоянья. Они были неуправляемы в глубине своей. Этот кристалл неуправляемости и есть поэзия, искусство, артистизм, жизнь. Этот элемент, этот кристалл нужно искать, конечно, не в истории победителей, а в истории побеждённых. Не среди знаменитых имён и фигур, а среди теней, отголосков, образов.
Одним словом, юным нужно найти в толще истории, среди перепаханных борозд и меж, безымянных гробов и меднозвонких памятников любимую живую тень, которая уведёт их от жлобства и нищеты сегодняшнего кукования. Куда? К воображаемым союзам и наречиям!
Это и есть мандельштамовская «тоска по мировой культуре». Культуру нельзя любить в её мнимой целокупности, в её анфиладной парадности, в её музейно-библиотечной упорядоченности. Это — халтура, химера, халява. Юному поэту обязательно требуется нащупать среди статуй, бюстов и памятников «в светлой перчатке холодную руку», встретить дружеский, заговорщицкий взгляд, чтобы двигаться по тёмной тропке в замостье. Да: шум стихотворства и колокол братства — вместо шума времени и церемониала официальной истории.
Нужно верить, нужно любить кого-то прекрасного, чтобы жизнь не стала кошмаром.
Нужно бродить по миру с Котом в сапогах — уж он-то не подведёт, не обманет…
И не стоит пугаться ошибок. Ошибок боятся только кураторы и дизайнеры. Философы же учат: вся жизнь — ошибка.
Самое интересное — шаг после ошибки!
Кто на сайте
Сейчас 30 гостей онлайн